Неточные совпадения
Наконец
страшный момент настал. После недолгих колебаний он решил так: сначала разрушить
город, а потом уже приступить и к реке. Очевидно, он еще надеялся, что река образумится сама собой.
Но куклы даже в эти годы
Татьяна в руки не брала;
Про вести
города, про моды
Беседы с нею не вела.
И были детские проказы
Ей чужды:
страшные рассказы
Зимою в темноте ночей
Пленяли больше сердце ей.
Когда же няня собирала
Для Ольги на широкий луг
Всех маленьких ее подруг,
Она в горелки не играла,
Ей скучен был и звонкий смех,
И шум их ветреных утех.
Случалось ему уходить за
город, выходить на большую дорогу, даже раз он вышел в какую-то рощу; но чем уединеннее было место, тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие, не то чтобы
страшное, а как-то уж очень досаждающее, так что поскорее возвращался в
город, смешивался с толпой, входил в трактиры, в распивочные, шел на Толкучий, на Сенную.
Лариса. Но что меня заставило?.. Если дома жить нельзя, если во время
страшной, смертельной тоски заставляют любезничать, улыбаться, навязывают женихов, на которых без отвращения нельзя смотреть, если в доме скандалы, если надо бежать и из дому и даже из
города?
То видишь точно целый
город с обрушившимися от какого-нибудь
страшного переворота башнями, столбами и основаниями зданий, то толпы слонов, носорогов и других животных, которые дрались в общей свалке и вдруг окаменели.
Только по итогам сделаешь вывод, что Лондон — первая столица в мире, когда сочтешь, сколько громадных капиталов обращается в день или год, какой
страшный совершается прилив и отлив иностранцев в этом океане народонаселения, как здесь сходятся покрывающие всю Англию железные дороги, как по улицам из конца в конец
города снуют десятки тысяч экипажей.
На четырех страницах по 27 пунктам шло таким образом описание всех подробностей наружного осмотра
страшного, огромного, толстого и еще распухшего, разлагающегося трупа веселившегося в
городе купца.
Было им совершено великое и
страшное преступление, четырнадцать лет пред тем, над одною богатою госпожой, молодою и прекрасною собой, вдовой помещицей, имевшею в
городе нашем для приезда собственный дом.
«Она сама, низкая, виновата», — говорил он утвердительно, а обидчиком был не кто иной, как «Карп с винтом» (так назывался один известный тогда
городу страшный арестант, к тому времени бежавший из губернского острога и в нашем
городе тайком проживавший).
Между тем распутица сделалась
страшная, все сообщения, так сказать, прекратились совершенно; даже лекарство с трудом из
города доставлялось…
Все небо пламенело, раскаленное; по всему
городу, большому провинциальному
городу, летели головни, по всему
городу страшный гвалт, беготня, крик.
Холера — это слово, так знакомое теперь в Европе, домашнее в России до того, что какой-то патриотический поэт называет холеру единственной верной союзницей Николая, — раздалось тогда в первый раз на севере. Все трепетало
страшной заразы, подвигавшейся по Волге к Москве. Преувеличенные слухи наполняли ужасом воображение. Болезнь шла капризно, останавливалась, перескакивала, казалось, обошла Москву, и вдруг грозная весть «Холера в Москве!» — разнеслась по
городу.
Вообще — по длинному прямому шоссе двигалось и в
Город, и из
города много интересного, нового, иногда
страшного…
Затем мне смутно вспоминаются толпы народа,
страшный гул человеческих голосов и что-то невидимое, промчавшееся где-то в глубинах этого человеческого моря, после чего народ, точно вдруг обеспамятевший, ринулся к центру
города.
С этих пор патриотическое возбуждение и демонстрации разлились широким потоком. В
городе с барабанным боем было объявлено военное положение. В один день наш переулок был занят отрядом солдат. Ходили из дома в дом и отбирали оружие. Не обошли и нашу квартиру: у отца над кроватью, на ковре, висел старый турецкий пистолет и кривая сабля. Их тоже отобрали… Это был первый обыск, при котором я присутствовал. Процедура показалась мне тяжелой и
страшной.
Прошло после свадьбы не больше месяца, как по
городу разнеслась
страшная весть. Нагибин скоропостижно умер. Было это вскоре после обеда. Он поел какой-то ухи из соленой рыбы и умер. Когда кухарка вошла в комнату, он лежал на полу уже похолодевший. Догадкам и предположениям не было конца. Всего удивительнее было то, что после миллионера не нашли никаких денег. Имущество было в полной сохранности, замки все целы, а кухарка показывала только одно, что хозяин ел за час до смерти уху.
В
город со всех сторон брели толпы голодающих, — это был авангард
страшной голодной армии.
Кожин только посмотрел на него остановившимися
страшными глазами и улыбнулся. У него по странной ассоциации идей мелькнула в голове мысль: почему он не убил Карачунского, когда встрел его ночью на дороге, — все равно бы отвечать-то. Произошла раздирательная сцена, когда Кожина повели в
город для предварительного заключения. Старуху Маремьяну едва оттащили от него.
Но зато какая
страшная, голая, ничем не убранная, откровенная правда в этом деловом торге о цене ночи, в этих десяти мужчинах в — вечер, в этих печатных правилах, изданных отцами
города, об употреблении раствора борной кислоты и о содержании себя в чистоте, в еженедельных докторских осмотрах, в скверных болезнях, на которые смотрят так же легко и шутливо, так же просто и без страдания, как на насморк, в глубоком отвращении этих женщин к мужчинам,таком глубоком, что все они, без исключения, возмещают его лесбийским образом и даже ничуть этого не скрывают.
Ночь была совершенно темная, а дорога
страшная — гололедица. По выезде из
города сейчас же надобно было ехать проселком. Телега на каждом шагу готова была свернуться набок. Вихров почти желал, чтобы она кувырнулась и сломала бы руку или ногу стряпчему, который начал становиться невыносим ему своим усердием к службе. В селении, отстоящем от
города верстах в пяти, они, наконец, остановились. Солдаты неторопливо разместились у выходов хорошо знакомого им дома Ивана Кононова.
Село Учня стояло в
страшной глуши. Ехать к нему надобно было тридцативерстным песчаным волоком, который начался верст через пять по выезде из
города, и сразу же пошли по сторонам вековые сосны, ели, березы, пихты, — и хоть всего еще был май месяц, но уже целые уймы комаров огромной величины садились на лошадей и ездоков. Вихров сначала не обращал на них большого внимания, но они так стали больно кусаться, что сейчас же после укуса их на лице и на руках выскакивали прыщи.
В этих названиях крылась бессознательная, но
страшная жизненная ирония, потому что с того времени, как полк стоял в
городе, — в офицерских номерах, именно на этих самых двух кроватях, уже застрелилось несколько офицеров и один денщик.
В тот же день, вечером, по
городу разнеслась
страшная молва, что князь Иван пойман с фальшивым свидетельством и посажен вице-губернатором в острог.
Во мне жило двое: один, узнав слишком много мерзости и грязи, несколько оробел от этого и, подавленный знанием буднично
страшного, начинал относиться к жизни, к людям недоверчиво, подозрительно, с бессильною жалостью ко всем, а также к себе самому. Этот человек мечтал о тихой, одинокой жизни с книгами, без людей, о монастыре, лесной сторожке, железнодорожной будке, о Персии и должности ночного сторожа где-нибудь на окраине
города. Поменьше людей, подальше от них…
Город гремел, а Лозинский, помолившись богу и рано ложась на ночь, закрывал уши, чтобы не слышать этого
страшного, тяжелого грохота. Он старался забыть о нем и думать о том, что будет, когда они разыщут Осипа и устроятся с ним в деревне…
Явилось новое
страшное преступление: сопротивление власти, и об этом новом преступлении донесено в
город.
И всё это совершается каждый год, каждую осень везде, по всей России, среди бела дня и большого
города, на виду у всех, и обман так искусен, так хитер, что все видят его, знают в глубине души всю гнусность его, все
страшные последствия его и не могут освободиться от него.
— И вдруг — эти неожиданные,
страшные ваши записки! Читали вы их, а я слышала какой-то упрекающий голос, как будто из дали глубокой, из прошлого, некто говорит: ты куда ушла, куда? Ты французский язык знаешь, а — русский? Ты любишь романы читать и чтобы красиво написано было, а вот тебе — роман о мёртвом мыле! Ты всемирную историю читывала, а историю души
города Окурова — знаешь?
А зимою, тихими морозными ночами, когда в поле, глядя на
город, завистливо и жалобно выли волки, чердак отзывался волчьему вою жутким сочувственным гудением, и под этот непонятный звук вспоминалось
страшное: истекающая кровью Палага, разбитый параличом отец, Сазан, тихонько ушедший куда-то, серый мозг Ключарёва и серые его сны; вспоминалась Собачья Матка, юродивый Алёша, и настойчиво хотелось представить себе — каков был видом Пыр Растопыр?
Увы! на другой день
страшная весть поразила весь
город…
Зажившиеся в деревне и одичавшие старики, разумеется, не поехали:
город и городское общество представлялись им чем-то чуждым и
страшным.
Страшное слово «мачеха», давно сделавшееся прилагательным именем для выражения жестокости, шло как нельзя лучше к Александре Петровне; но Сонечку нельзя было легко вырвать из сердца отца; девочка была неуступчивого нрава, с ней надо было бороться, и оттого злоба мачехи достигла крайних пределов; она поклялась, что дерзкая тринадцатилетняя девчонка, кумир отца и целого
города, будет жить в девичьей, ходить в выбойчатом платье и выносить нечистоту из-под ее детей…
С раннего утра передняя была полна аристократами Белого Поля; староста стоял впереди в синем кафтане и держал на огромном блюде
страшной величины кулич, за которым он посылал десятского в уездный
город; кулич этот издавал запах конопляного масла, готовый остановить всякое дерзновенное покушение на целость его; около него, по бортику блюда, лежали апельсины и куриные яйца; между красивыми и величавыми головами наших бородачей один только земский отличался костюмом и видом: он не только был обрит, но и порезан в нескольких местах, оттого что рука его (не знаю, от многого ли письма или оттого, что он никогда не встречал прелестное сельское утро не выпивши, на мирской счет, в питейном доме кружечки сивухи) имела престранное обыкновение трястись, что ему значительно мешало отчетливо нюхать табак и бриться; на нем был длинный синий сюртук и плисовые панталоны в сапоги, то есть он напоминал собою известного зверя в Австралии, орниторинха, в котором преотвратительно соединены зверь, птица и амфибий.
Он волновался страшно, дрожал, скрежетал зубами, и раз, когда городских гнали фабричные по полю к
городу, он, одетый в нагольный тулуп и самоедскую шапку, выскочил из саней, пересек дорогу бегущим и заорал своим
страшным голосом...
Он сидел уже часа полтора, и воображение его в это время рисовало московскую квартиру, московских друзей, лакея Петра, письменный стол; он с недоумением посматривал на темные, неподвижные деревья, и ему казалось странным, что он живет теперь не на даче в Сокольниках, а в провинциальном
городе, в доме, мимо которого каждое утро и вечер прогоняют большое стадо и при этом поднимают
страшные облака пыли и играют на рожке.
Пятьдесят лет ходил он по земле, железная стопа его давила
города и государства, как нога слона муравейники, красные реки крови текли от его путей во все стороны; он строил высокие башни из костей побежденных народов; он разрушал жизнь, споря в силе своей со Смертью, он мстил ей за то, что она взяла сына его Джигангира;
страшный человек — он хотел отнять у нее все жертвы — да издохнет она с голода и тоски!
— По чести — мы не можем убить тебя за грех сына, мы знаем, что ты не могла внушить ему этот
страшный грех, и догадываемся, как ты должна страдать. Но ты не нужна
городу даже как заложница — твой сын не заботится о тебе, мы думаем, что он забыл тебя, дьявол, и — вот тебе наказание, если ты находишь, что заслужила его! Это нам кажется
страшнее смерти!
Холодный ужас дрожью пробежал по телу его; охваченный предчувствием чего-то
страшного, он оторвался стены и торопливыми шагами, спотыкаясь, пошёл в
город, боясь оглянуться, плотно прижимая руки свои к телу.
— А я к вам! — начал он, крепко, по-студенчески, пожимая мне руку. — Каждый день слышу про вас и все собираюсь к вам потолковать, как говорится, по душам. В
городе страшная скука, нет ни одной живой души, не с кем слово сказать. Жарко, мать пречистая! — продолжал он, снимая китель и оставаясь в одной шелковой рубахе. — Голубчик, позвольте с вами поговорить!
Ответ, конечно, один: нужда, которая в лесу и степи еще
страшнее и беспощаднее, чем по
городам и селам.
Эта чумичка Настасья прибегает ко мне испуганная, с
страшным известием: уже целый час письмо в руках у Натальи Дмитриевны; через два часа весь
город будет знать о твоем позоре!
Но даже и дети не знали, что задолго до их рождения, в первую пору своего замужества, она пережила тяжелую,
страшную и не совсем обычную драму, и что сын Саша не есть ее первый и старший сын, каким себя считал. И уж никак не предполагали они, что
город Н. дорог матери не по радостным воспоминаниям, а по той печали и страданию, что испытала она в безнадежности тогдашнего своего положения.
Но было что-то неуловимо-страшное в черных строках, в каких-то маленьких подробностях, — и, мучаясь неизвестностью, Линочка пошла в
город, к Жене Эгмонт.
«Общее неудовольствие сословий, — говорит сам г. Устрялов в своем «Введении» (стр. XXVII), — заметное в последние годы царствования Михаила Феодоровича, разразилось, по воцарении сына его,
страшным бунтом в Москве, Новгороде, Пскове и других
городах.
Здесь был Себех, чтимый в Фаюмэ под видом крокодила, и Тоот, бог луны, изображаемый как ибис, в
городе Хмуну, и солнечный бог Гор, которому в Эдфу был посвящен копчик, и Баст из Бубаса, под видом кошки, Шу, бог воздуха — лев, Пта — апис, Гатор — богиня веселья — корова, Анубис, бог бальзамирования, с головою шакала, и Монту из Гормона, и коптский Мину, и богиня неба Нейт из Саиса, и, наконец, в виде овна,
страшный бог, имя которого не произносилось и которого называли Хентиементу, что значит «Живущий на Западе».
В последнее время того одиночества, в котором он находился, лежа лицом к спинке дивана, того одиночества среди многолюдного
города и своих многочисленных знакомых и семьи, — одиночества, полнее которого не могло быть нигде: ни на дне моря, ни в земле, — в последнее время этого
страшного одиночества Иван Ильич жил только воображением в прошедшем.
Там армия обороняла
город; высокие стены, глубокие рвы,
страшная артиллерия — все обещало ему безопасность.
Все наши девы и девчонки, разумеется, много знали о
страшном Селиване, вблизи двора которого замерз мужик Николай. По этому случаю теперь вспомнили Селивану все его старые проделки, о которых я прежде и не знал. Теперь обнаружилось, что кучер Константин, едучи один раз в
город за говядиной, слышал, как из окна Селивановой избы неслися жалобные стоны и слышались слова: «Ой, ручку больно! Ой, пальчик режет».
— Я ехала из
города, поздно ночью, — придвигаясь к нему и остановив улыбающиеся глаза на его лице, начала она. — Кучером был Яков, старый такой, строгий мужик. И вот началась вьюга,
страшной силы вьюга и прямо в лицо нам. Рванёт ветер и бросит в нас целую тучу снега так, что лошади попятятся назад. Вокруг всё кипит, точно в котле, а мы в холодной пене.
Александр Афанасьевич действительно мог привести кого хотите в отчаяние; он ни о чем не беспокоился и в ожидании губернатора держал себя так, как будто предстоявшее
страшное событие его совсем не касалось. Он не сломал ни у одного жителя ни одного забора, ничего не перемазал ни мелом, ни охрою и вообще не предпринимал никаких средств не только к украшению
города, но и к изменению своего несообразного костюма, а продолжал прохаживаться в бешмете. На все предлагаемые ему прожекты он отвечал...